духовидец сергей дыков

Пытаюсь представить себя слепым…

Не близоруким, когда мелкозернистый корпускулярный туман обволакивает предметы и перспектива тонет за пеленой, как на плохом фотоснимке. Не страдающим куриной слепотой, когда даже небольшие сумерки проглатывают окружающий мир и ты барахтаешься в серой вате пространства почти на ощупь, боясь сделать неосторожный шаг.
Нет, слепым полностью, безнадёжно, таким, каким бываешь лишь иногда, в ночном лесу… В костре не осталось ни единого уголька, плотная облачность цепляется за вершины сосен, только шорохи, веяния, непонятные звуки и ощущение могучей жизни вокруг.
Такая слепота необыкновенно обостряет внутреннее зрение, она лишь в первые минуты наполнена мраком без остатка, затем среди темени перед душевным взором начинают маячить какие-то светящиеся тени, образы, хоровод образов, они лишь отдалённо напоминают реальность, они не имеют строгой формы, они плывут, меняются, перетекают друг в друга и при этом остаются чем-то единым, живым, их отличительной особенностью является мощнейший заряд эмоциональности.
Самое главное — не бояться.
Страх подобен огню, после него остаются чёрные мёртвые угли, пустыня с пережжённой почвой.
Можно видеть, не смотря. А не видеть, обладая зрением, мы все умеем ещё со времён Апостолов.

* * *

Дыков вырос среди слепых.
Деды и бабки Сергея не знали что такое дневной свет, то есть практически совсем ничего не видели, однако умудрялись нормально жить, жениться, рожать детей, они были обучены грамоте и успешно вели хозяйство.

Где-то у подножия горы в одном из тупичков долины Горно-Алтайска стоял дом стариков Дыковых, по дому и по двору замедленно, в какой-то особой завораживающей манере двигались родные и любящие люди. Сергей бывало помогал им в затруднительных ситуациях, однако случалось это не так часто. Особый мир, особый духовный строй, особые неведомые обычным людям возможности восприятия. Пространство, хотя и замкнуто, но наполнено множеством полезных вещей и предметов - каждая вещь вечно лежит на строго уготованном ей месте, каждое движение размерено, экономно и осторожно, каждый день начинается одинаково и заканчивается так как он должен заканчиваться.
Время, казалось бы, обтекает этот двор.
По меньшей мере, Сергей вырос в некой паузе, в тишине сосредоточения, а воспитывался на принципах, которые можно условно обозначить как осязательные...
Читать, писать и рисовать он обучался по "слепым" книгам, по шрифту Брайля, буквы, звуки, слова воспринимались не как начертанные на плоскости, а как выбитые, выдавленные в некоем материале, они имели объём, фактуру, могли быть гладкими или шероховатыми, мне думается, что человек зрячий, но научившийся читать по книгам для слепых, должен по иному воспринимать смысл алфавита, письменный язык в его представлении - материален, наполнен объёмом и весом, он хранит следы инструмента и магию труда.
Такими, наверное, были скрижали Моисея, глиняные таблички шумеров, каменные летописи фараонов и мраморные стихи древних греков...
Следы именно такого языка оставили на скалах Алтая скифы, исседоны, саки, гунны, кидани и древние тюрки.
Сергей Дыков научился понимать этот язык не разумом, а детским естеством, научился очень рано, когда все двери открыты и всех пускают. Примерно так на киносеансы в местный клуб нас до семи лет пускали бесплатно.
Его первые рисунки тоже отчасти напоминали наскальную графику, петроглифы, когда художник, часто менее искусный, выбивает на камне изображение поверх более древнего, более совершенного. Сергей собирал раздёрганные страницы, бывшие когда-то книгами для слепых, разглаживал их утюгом и... рисовал.
Рисовал поверх Ленина и Маркса.
Рисовал по призрачным следам исчезнувших под утюгом строк Пушкина.
Рисовал поверх Толстого с его Карениной и поверх Горького с его Буревестником, Данко и тёмными существами Дна.
Однажды взяв в руки инструмент и, начав в младенческом ещё возрасте репродуцировать, транслировать, переводить в графику свои тайные миры, эти несметные стаи оживших предметов и овеществлённых мелодий, - Дыков, видимо, уже никогда не остановится. Он рисует непрерывно, в любой ситуации, он рисует даже когда не рисует, даже когда спит или находится без сознания... Последнее, слава Богу, вот уже несколько лет с ним не случается ни в какой форме.
На шутливый вопрос: правда ли, что в его багаже к сорока годам скопилось уже более миллиона различных работ, Сергей Дыков в ответ улыбается: "Нет, это легенда... Хотя... Если всё считать, каждый рисунок, каждый эскиз, то, может быть, и наберётся".

Жили-были дед да баба,
Ели кашу с молоком…

Кто же они — деды, пращуры?
Фольклорные игрушечные духи, идольцы-пенаты, ближайшие родственники, отягощающие тебя своими заботами, страданиями, проблемами и участием в твоей судьбе.
Или, может быть, всё-таки, некие разумные сущности, невидимые глазу купола отеческих заветов, которые от рождения витают над тобой, оберегая, поддерживая и направляя?
Предки Сергея Дыкова не имели никакого даже отдалённого отношения к искусству, обычные люди, опролетарившиеся за два-три поколения тамбовские крестьяне и сибирские казачки. Никаой мистики, никакой стрелы Аполлона, никакой шаманской болезни, всё достаточно тривиально и обыденно.
Хотя есть деталь, за которую мог бы зацепиться всезнающий психоаналитик. В его раннем детстве у некоторых педагогов было полное ощущение, что они имеют дело с ребёнком умственно отсталым, неполноценным. А в своём околотке на окраине Горно-Алтайска Сергей слыл среди сверстников безобидным тормозным дурачком.
Деревенский дурачок.
Дурак как имя, как звание.
Это и выжигающая всякую гордыню степень унижения.
Это и мощная броня от мира.
И путь преодоления…

Как правило, такие люди, научаясь обороняться от агрессивной среды человеческой, находят полное согласие, гармонию и взаимопонимание с землёй, природой, обретая в силах и стихиях — и родню, и собеседников, и учителей.

Родства и крови есть меридиан
В душе, как ночь, как небо, молодой…
Мне лёг в ладонь седой обсидиан,
Сама собой нашла его ладонь.

Покатый вулканический миндаль,
Обколотый умелою рукой.
Какая глубь, какая, Боже, даль!
И трепет проникающий какой!

Клык в кулаке —
Оскаленная пасть.
Удар! — и череп времени пробит.
Какая страсть, какая, Боже, власть
И злая мощь в тебе, Палеолит!

И кто сказал, что взявший в руки меч
Или рубило, Господи, прости,
Сумел в себе звериное отсечь
И образ мира в сердце обрести.

О, каинова огненная кровь!
Обсидиана чёрное стекло
Не помнит слёз о лучшем из миров
И — сколь веков по лезвию стекло…

Это стихотворение о каменном рубиле, чоппере посвящено Сергею Дыкову, хотя написано ещё тогда, когда я о нём едва слышал. Но стихам свойственно предугадывать развитие событий и даже напрямую предсказывать некоторые ситуации.
Стихи многое объясняют, вовсе не ставя себе это целью.
Поэзия проговаривается, не говоря или говоря о чём угодно. Это известный феномен и он справедлив в очередной раз.

Явление Дыкова детерминировано Ханом Алтаем.
Поэтому вряд ли уместен вопрос, каким образом произошёл переток славянского начала, славянских кровей во всём том, что касается художника (графика, скульптора, керамиста и сценографа) Сергея Дыкова в подлинно азиатские, алтайские формы. Произошёл, потому что так должно было быть, произошёл по велению Предков, которые хранят тайну этой земли, они выбирают самого достойного, не важно какого он будет роста, разреза глаз и цвета кожи, лишь бы обладал даром.
Именно поэтому Сергей Дыков сегодня есть, именно поэтому он и по духу, и по знаковому строю, и по орнаментовке, по всем параметрам — художник по сути алтайский, глубоко укоренённый в сибирской скифо-сарматской и тюрко-монгольской традиции и культуре, которые органически слились с вечнозелёным садом русской духовности.

Окрестности Горно-Алтайска — его любимые места: невысокие горы, холмы, склоны пологие и живописные, с рощами и борами, похожими на естественные парки, небо живое и чистое, голоса долин и рек, вкус сотен ручьёв и родников-аржанов. Здесь прителецкая тайга, здесь живут спокойные, словно тюркские изваяния, северные алтайцы, если ехать дальше в горы, там природа совсем другая, более суровая и величественная, а здесь всё сглажено, линии мягкие, плавные, недалеко изобильная Бийская степь. «Поэтому, — улыбается Дыков, — я такой получился».

Опыт художника Дыкова показывает и доказывает, что невозможно с помощью рассудка, этнографически, исторически усвоить культуру, в неё надо войти, раствориться, ощутить себя одной из струек этого потока.
Только через сердце, только с помощью заветного Слова любви, через общение с людьми, через понимание их отношения к миру явному и тайному, т. е. конечно и через систему знаков и мифообразов, можно понять и выразить то пространство, ту культуру, которая является родной не по крови, а по месту духовного рождения.

Его мастерская густо заселена.

В работах, развешанных по стенам мастерской, пришпиленных, наклеенных, разбросанных в казалось бы хаотическом беспорядке, всё время присутствует какое-то движение, словно бы кто-то перепархивает, скользит, выныривает и вновь исчезает, множество дыханий и шорохов, множество линий движения и полупроявленных лиц. Это очень напоминает светлую летнюю рощу в минуты, когда ты лежишь в траве, полуприкрыв веки от яркого солнца, а вокруг тебя пребывает в непрерывном превращении тысячекрылый, тысячелистый мир…
Нет ни вражды, ни агрессии, ни даже каменного скрежета тревоги. Редкостная для сегодняшних художников атмосфера покоя.

Сергей рассказывает, что его неудачи в искусстве продолжались до той поры, пока он не понял и не узнал доподлинно, что вокруг, в воздухе, в камнях и водах Алтая расселены тысячи и тысячи невидимых глазу существ. Для коренных жителей их присутствие — аксиома, но рисовать, т. е. делать видимыми сильфид, нереид, дриад, гномов и, тем более, могущественных горных духов для алтайца считается по сей день недопустимым грехом и за это неизбежно наказание.

Алтайские роды-сеоки хранят множество запретов и норм, необходимых для жизни среди гор. Художник Сергей Дыков, по его собственному утверждению, пытается в меру сил соблюдать эти табу, его метод — намёк, интонация, хитросплетение линий, он не рисует откровенно обнажённого тела, он не вторгается в области, где явственно присутствие верховных существ алтайского пантеона Ульгена и Эрлик-бия…
Но вся его графика, всё его непрерывное, неиссякаемое творчество — есть способ контакта, Дыков как бы воссоздает здесь, в земных условиях, в последнем райском углу планеты роман «Солярис», и, возможно, утверждает он, финал этого романа не будет трагическим.

И, как всегда, напоследок. Вопросы, которые мы задаем каждому герою.

Как случилось знакомство с Алтаем?

 — Я до определённого возраста ничего и не знал, кроме Алтая, потому как родился здесь, возрастал, учился. Тут в пору спрашивать — как случилось знакомство со всем остальным миром, что простирается за пределами Горно-Алтайска, где я родился, Хана-Алтая или по-нынешнему автономной республики, Большого Алтая — от Байкала до Зайсана. Но это отдельная тема, тема взросления — духовного и профессионального.

Любимое место на Алтае?

 — Весь Чуйский тракт и, конечно, Калбак-Таш с его петроглифами, Улаганская долина, Уймонская долина, высокогорная степь Кош-Агача, сама Катунь-матушка, Кадын-Су с её каменными и лесными берегами, девственно чистый Чарыш с его стремнинами. Многое и многое… Люблю и степной Алтай, и Барнаул, где обрёл друзей, где учился, где становился художником и постигал мастерство, где было много моих выставок графики, живописи, керамики вплоть до сего года.

Истории, связанные с Алтаем?

 — Можно сказать, что вся моя жизнь есть история, связанная с Алтаем.
Но об одном эпизоде хочется рассказать особо, с некоторыми подробностями. На мою работу как художника и литератора весьма глубоко и основательно повлиял эпос алтайский, великие сказания «Маадай Кара» и «Очи Бала». В 90-е годы я всерьёз погрузился в эту стихию тюркской древности, это дало свои плоды в художественных образах, в рисунке, в графике и живописи, не говоря о керамике. Сначала судьба свела меня в Горно-Алтайске с поэтами и писателями республики, коренными ойротами, алтай-кижи. Отчасти это произошло и от того, что с сыном большого алтайского поэта Бориса Укачина Амыром мы были очень близкими друзьями. Именно через них я понял значение для алтайской культуры и алтайского национального духа такого явления как кайчи, сказитель, исполнитель эпоса. Мне не удалось в 90-е познакомиться лично со сказителями, но интерес мой был велик, я смотрел видео, слушал их выступления со сцены, это ни с чем несравнимое исполнение кая с элементами горлового пения. Но непосредственный личный контакт с великим кайчи Алексеем Григорьевичем Калкиным у меня всё-таки состоялся. В один из дней августа 1998 года шли мы с моим другом Амыром Укачиным по Горно-Алтайску, проходили мимо института фольклора, нас попросили зайти. А там, как оказалось, проходили похороны Калкина. Мы с Амыром поучаствовали в обряде прощания и даже помогали при погребении на кладбище Горно-Алтайска. Я тогда спросил организаторов, мол, почему не на родине кайчи в Ябогане, а здесь хороните? Мне передали слова самого Калкина: «Меня где не зарой, я всегда на родину, в свой аил вернусь». Он был прозорливцем и, судя по тому как память о нём сохраняется, вернулся не только к себе в Ябоган, но стал духовным хранителем всего Алтая. И нам, надеюсь, частицу своего духовного видения передал. Он ведь был, несмотря на то, что слепой, воистину зрящий, таких алтайцы называют «кюскюпчи» или видящий, известна история как в мае 1997 года к нему в аил приехала целая делегация писателей и художников из Новосибирска. Поездка была организована поэтом Владимиром Берязевым, планировалась на середину мая, но была отложена на неделю. Когда ребята к Калкину вошли, первое, что он произнёс: «А я вас ждал неделю назад». Как он это мог знать, сидя за 600 км от Новосибирска? А есть люди, которые не видят и не желают видеть. Вот такие, наверное, не рисуют, не пишут, не сочиняют, не пытаются создать что-то новое…

Что дает тебе Алтай?

 — Ответ очень прост: Алтай даёт возможность дышать и творить, а это главное.
Всё, что у меня есть, безо всякого пафоса и преувеличения, даровано Алтаем.