Владимир Берязев
– певец Алтая

Тюркские корни — вот откуда поэтическая мощь в произведениях Владимира. Его поэтическая вселенная — это бесконечная степь, которая дышит, поет, звучит, повторяя эхом топот лошадей, шум горных рек, крики воинов в бесконечных битвах за обетованную землю. Владимира Берязева считают своим на всей Азиатской равнине, потому что его душа — часть этой земли, за которой великое будущее. Но все началось с Алтая. Творчество Владимира Берязева трудно уложить в жесткие каноны. Он прежде всего поэт, а потом эссеист, переводчик. Вот и стандартные вопросы для интервью остались у него за пределами текста. Я просто их напомню.
1. Как случилось знакомство с Алтаем.
2. Любимое место на Алтае.
3. Истории, связанные с Алтаем.
4. Что дает тебе Алтай?
На стандартные вопросы вы получите очень неожиданные ответы.

Дочитав до конца, вам захочется узнать больше об авторе. Я в этом нисколько не сомневаюсь. Потому что однажды услышав ветер на вершине горы, почувствовав себя частью этого Огромного мира, вам захочется сюда еще раз вернуться. Творчество Владимира Берязева — эта та самая гора, на вершине которой ты счастлив.

Душа моя присутствовала — обитала на Алтае всегда.

Дело даже не в том, что я родился в Кузнецком Алатау, в отрогах Салаира, в земле древних ковачей- кузнецов близ города Аба-Тура, Сталинска, а ныне Новокузнецка. Суть этого моего самочувствования в ощущении себя частью духовного поля, простирающегося на века и тысячелетия вглубь даже не истории, а бытия животного и растительного, озёрного и речного, скально-каменного и воздушно-небесного.

Иногда мне кажется, что я был тем верным псом, что умер 13 тысяч лет назад в створе пещеры Разбойничей, охраняя некое сокровище рода, так и не дождавшись ушедшего за добычей Хозяина. Кости этого пса обнаружены сибирскими археологами и свидетельствуют о том, что собачья преданность и разумность природного общежития свойственны алтайскому миру от начала, если хотите, от сотворения его Создателем в незапамятные, давние-давние времена.

Дух Алтая с раннего детства напитывал меня на клубничных полянах бабушки Пелагеи близ Еланды, по берегам речки Ямы. Чистотой и изобилием дышали пескариные заводи Чумыша со стремительными стрижами над лазурными плёсами. Наши мальчишьи велосипедные набеги на кедровые склоны Шории Горной до сих пор хранят в пальцах смолистый запах бордово-коричневых шишек, полных живительными ярами орехов, которыми мы объедались ещё в предосеннюю пору их молочной спелости, а соперниками в заготовке-шишкобое были для нас лишь сердитые хвостатые белки.

Портрет работа Сергея Меньшикова

Из воспоминаний мамы Евдокии Александровны, в девичестве Пальчиковой:

«Помню, мы с мамой моей Пелагеей Павловной каждое лето (и до войны и в войну) за ягодами разными ходили. Ведь только клубники по два-три мешка насушивали. Мама знала хорошие ягодные места, любила это дело. Вот она встанет часа в четыре утра, корову подоит, отправит пастись, что-то поесть приготовит, и уже часов в шесть — нас нет, мы уже ушли, чтоб никто не видел и не знал. Никого с собою никогда не брала, особенно когда по клубнику отправлялись. Сейчас трудно поверить, мы по восемь, по девять вёдер с ней набирали за день. Братец Дмитрий тогда работал бригадиром тракторного отряда, вот он на дрожках подъедет (а у нас с мамой и платки, и подолы юбок — всё заполнено клубникой) погрузит и увезёт нас домой. Мы тут же на чердаке — там половик лежал специальный — ягоду рассыплем, она сохнет на вольном воздухе, а потом веем и насыпаем в мешки. Варить-то — не было сахара, и мы вот так.

И смородину ходили собирали по Шалапику (речка такая, Шалапик). Какая была смородина! Ароматная, крупная! Обычная садовая — она ей даже не родня! Шалапик от нас довольно далеко, километров, наверное, шесть-семь. Мы ходили пешком, никто нас не возил. И набирали, и мама на капустных листах её толкла и сушила в печке, а потом зимой добавляла мёду, стряпала пирожки. Это из смородины. А клубнику отварит на пирожки, а отвар душистый вместо чая пьём (чай уже после войны появился в продаже). Ну, клубнику мы вообще во всяческих видах ели — и запаривали, и сухую. Эти два-три мешка — всё за зиму съедали… Смородину мама свежую умела сохранять. Тогда не было банок трёхлитровых, а трёхлитровые бутыли такие, с узким горлышком, конечно, четвертя их называли — вот она наполняла их ягодой, и как-то она ведь хранилась у неё, без сахара. Кипятком, что ли, заливала, не знаю.

Родители ездили на лошади в тайгу, за Ельцовку, черёмуху тоже мешками привозили. А ближе к зиме, уже в ноябре, она сладкая такая становится, они половик подстелют под куст — потрясут-потрясут и мешок готов. И калину собирали. Все возможные ягоды запасали. От Еланды до Ельцовки приблизительно сорок километров. А родители ездили за черёмухой дальше, ещё за Ельцовку километров 15−20. Калину мы парили. А ещё солод со ржаной мукой — мама кулагу делала с калиной, на ночь в тёплую печь ставила, от всех болезней блюдо. И пирожки с калиной стряпала».

Журнал "Мангазея"

Непосредственно в горный массив Алтая я попал уже в конце 80-х с археологической экспедицией по руководством Владимира Дмитриевича Кубарева. Тогда же в первом приближении я постиг то, полное красот и тайн путеводное пространство, которое условно можно именовать Чуйским трактом. В моём представлении эта дорога начинается ещё в степи, у горы Бобырган близ Сросток, и заканчивается за Кош-Агачем в Ташанте на границе с Монголией. Если брать от Барнаула до пограничной заставы, это 750 км головокружительной трассы с невероятными по разнообразию и красоте пейзажами. Вот отрывок из моего эссе «Калбакташ — место духа» об одном из самых замечательных пунктов на этом пути:

«На самом Чуйском тракте, на древней дороге из Китая в страну Сэвэр-Сибир, почти вплотную к реке — крутолобый, с плоской вершиной каменный холм величиной чуть больше Дворца съездов (он и был таковым — местом собраний).

Скальный язык, выкатившийся к руслу из недр хребта, лежит у входа в степную долину, отвесной стеной обратясь к зеленовато-мутной и мерно шумящей Чуе. До воды саженей сорок, спуск вдоль стены, пологий, удобный, исхоженный за века тысячами и тысячами подошв и копыт. Это и есть Калбакташ, висячий камень.

Это галерея петроглифов, где на сегодняшний день сохранилось более тысячи рисунков, это палеолитическая обсерватория, это удобная стоянка, где под каменной стеной почти не ощутим ледяной восточный ветер вдоль Чуи, это невообразимо величественный пейзаж, открытый на три стороны света. Я сюда скатился, словно камень по осыпи, меня сюда тянет, я здесь был всегда, я здесь буду присутствовать и тогда, когда меня уже не останется в телесном облике

Что мне напоминает коричнево-красный цвет скального загара, эта прилепленность к вертикально уходящему в небо хребту, да, в Калбакташе есть что-то отдаленно напоминающее мавзолей. Но могилы — на противололожной стороне Чуи, прямо напротив, там в небольшой пологой долинке я насчитал около ста курганов разных эпох. Там настоящее кладбище. А здесь — молитвенное место.

На вершину Калбакташа очень легко взобраться, можно даже сказать „взойти“. С луговой террасы по выступам, словно по лестнице, ты буквально за пару минут оказываешься на довольно просторном плато так чисто и гладко вылизанном древним ледником, что площадка представляет собой как бы естественный амфитеатр. В самой высокой точке амфитеатра некое подобие сцены с задником в виде плоской стены в три метра высотой. На этой сцене, видимо и происходили главные события. А декорации на стене выполнили самые настоящие художники. Сколько тысяч лет этой каменной графике? Неведомо. И ни какая научная датировка не укажет точную дату.

Но одно можно сказать с полным правом: этот изобразительный ряд гораздо древнее всех письменных источников и в отличии от много раз переписываемых рукописей, эта скала не подвергалась никакому другому редактированию, кроме небольших купюр, которые совершили солнце, ветер, вода и мороз, в прочем, безо всякого злого умысла.

Эта скала хранит память Рода. Первоисточник, неискаженный и неутраченный, вот он — под ногами.

Мы не можем его прочесть, не имеет ни зрения, ни слуха, ни духовного опыта, способного удержать в сознании хотя бы два-три злака из того необъятного поля, что было возделанно допотопным человеком.

Но кое-что прояснилось. Я знаю, что Калбакташ это храм под открытым небом, храм, созданный самой природой и сохраненный до сего дня в неприкосновенности.

Никогда и никому уже не удасться восстановить прежних богослужений, да и нужно ли это после того как на Земле побывал Сын Божий. Важнее приходить сюда как во всякий храм и слушать, пытаться услышать голос первых детей Адамовых, счастливых, пребывающих в долголетии, проводящих досуг свой в беседах с Отцом Небесным».

Алексей Калкин, алтайский сказитель

Историй, связанных с Алтаем множество, целая жизнь и большая часть творчества продиктована этим духовным (не географическим и не земным!) пространством. И, слава Богу, этому путешествию не видно конца. Хочется рассказать об одной из встреч, которая произошла в селе Ябоган в 1997 году, это была встреча с великим кайчи, непревзойдённым сказителем Алексеем Григорьевичем Калкиным.

«Кайчи — не простой человек, избранность кайчи часто подчёркивается их физической ущербностью (и Улагашев, и Калкин были слепыми), кайчи — некий центр сил, на нём всё завязано, через него проходят токи национального, народного единения, он символ и хранитель традиции, он являет и доказывает, что мир древних богатырей, богов и духов реально существует, он существует ещё и потому, что через кайчи эти духовные сущности могут действовать, и именно кайчи в период своего расцвета и творческого могущества может ими управлять и над ними властвовать. Тому немало свидетельств из богатой событиями жизни Алексея Григорьевича Калкина.

Но в алтайской языческой иерархии кайчи не является шаманом. Это духовное состояние и духовное звание сказителя — гораздо более высокое и ответственное, чем умение камлать с помощью бубна и колотушки, совершать астральные полёты и общаться с духами.

Кайчи — слуга богов и богатырей, одновременно он и их посланец, и представитель их нравственных начал в срединном мире людей. Алтай — заповедник язычества, кто хоть раз поглубже забирался в эти края, понимает, насколько это соответствует истине. Здесь нет необходимости сказку делать былью, здесь быль насквозь сказочна, сильфиды, нереиды, дриады здесь вполне реальные существа, только что называются по-другому, любой алтаец тебе об этом скажет. Святые камни, святые горы, святые источники, священные могилы, и прекрасные целебные растения, и благословенные небеса. И всё это, всё — одна большая непостижимой красоты книга, которую читает великий кайчи.
Великий кайчи на Алтае всегда один.

Будучи юношей, Калкин единственный раз повстречался с Улагашевым и послушал уже перевалившего за девятый десяток старого певца; удивительно, но они пересеклись во времени — один только-только нащупывал свой путь, другой уже готовился ко встрече со своими героями.

Теперь и Калкин ушёл вслед за своей песней. Кто же следующий?
Я спрашивал у Калкина — не пресечётся ли эта традиция. Он твёрдо отвечал, что пока жив Алтай, будет исполняться кай, будут рождаться сказители, и так будет до скончания веков, пока цела планета и человек на ней.

В. Е. Ларичев, доктор исторических наук, исследователь. В. Н. Тугужекова, доктор исторических наук. Салбыкский курган в Хакасии

Жил Алексей Григорьевич в селе Ябоган, за двумя перевалами, в более чем двухстах верстах от Горно-Алтайска. Места эти обжитые, чудные, с просторными долинами и с каким-то золотистым воздухом, сквозь который горы матово светятся, словно бы сквозь прозрачное покрывало.

Бронтой Бедюров подвёл меня к нему, Алексей Григорьевич взял за руку: «Вот как! Да ты из наших! Иди — делай то, что положено»…

Это было. Не устаю повторять — мастерство передаётся из рук в руки, от Мастера к его наследнику, это событие из разряда сакральных, таинственных, но никакая он-лайн конференция и интернет-тренинг её заменить не могут. Только прямое общение. Ни в коей мере не пытаюсь приписывать себе некие особые дарования. Но мне посчастливилось побывать в юрте последнего великого кайчи Азии и получить от него благословение.

Мы были у него большой делегацией, которую в Горно-Алтайске обозвали в средствах массовой информации «экспедицией новосибирской творческой интеллигенции». Художники Данила Меньшиков, Николай Мясников, Виктор Савин, дизайнер Юрий Нечай, видеооператор Константин Шаронов, а также врач, настоящий мастер своего дела, который уже много лет руководит одной из новосибирских реанимационных бригад, Валерий Туаев.
Мы собирались быть в Ябогане 18-го мая, но на неделю задержались и, когда появились в избушке Алексея Григорьевича, едва ли не первыми словами его были: «А я вас ждал неделю назад». Откуда он мог знать об этой дате, она была лишь в проекте, точного числа никто не называл?

Калкин уже почти не вставал. Мы без сомнения в душе понимали, что это свидание — из разряда прощальных. Калкину было на тот момент 72. Туаев осторожными прикосновениями сумел во время одевания Алексея Григорьевича в праздничный халат определить у него целый букет болезней, вердикт его был суров, но исполнен удивления: «Держится только духом».

Тысячи людей прошли перед ним с тех пор, как открылись голос и духовное зрение. Не только радость и праздник он нёс, но каждый день соприкасался с болью и немочью дальних и ближних, такая служба даром не проходит. Мы застали очень ветхое тело, в котором всё ещё гнездилась мощная, весёлая, привыкшая к чудесам душа. В своё время это тело выдерживало страшные нагрузки, напряжение кая позволяло предвидеть, знать судьбы и постигать причины болезней, Калкин мог с лёгкостью и зоркостью орла-беркута оглядывать внутренним взором долины Алтая в настоящем, прошлом и будущем. В то время как окружающие предметы, будучи почти совсем слепым, он воспринимал лишь в виде расплывчатых пятен. Все эти способности к концу жизни ослабли, страдания тела отнимают много сил на борьбу с ними. Стал тихим и прерывистым прежде громоподобный голос, которому внимал с удивленьем и трепетом Колонный зал Дома Союзов и который раскачивал и заставлял звенеть всеми бесчисленными подвесками и сочленениями огромную люстру в Новосибирском оперном театре.

Мне не забыть той картины — Калкин лежит в своей двухкомнатной избушке на кровати против печки, ходить он уже не может, распухшие больные суставы не позволяют дойти даже до деревянной юрты во дворе, там в аиле у очага жена готовит пищу гостям, там бы надо было и принимать гостей, но всё уже в прошлом, в прошлом звучавшие на всю округу сказания о великом Кюгедей Мергене и красавице-богатырше Очи-Бала, в прошлом праздничные застолья, сопровождающие кай, когда по кругу передаётся пиала с молочной водкой-аракой, а у стен юрты сидят знакомые и незнакомые, посланцы многих и многих алтайских долин и урочищ. Замолчал верный топшур, сделанный из родового кедра, струны из толстой лески забыли прикосновение тонких, прежде стремительных пальцев, уже давно хозяин не подсушивал его над огнём очага перед началом игры, звук не извлекается, звук улетел.

В шкафу навсегда остался лежать праздничный наряд кайчи, расшитый шёлковый халат, кушак, несколько шапок из лисьих лап с оторочкой из меха выдры, с шёлковой кистью на вершине. Шапка эта по форме напоминает епископскую митру, Калкин по духовному положению таковым на Алтае и был.
Он общался с нами через переводчика, по-русски, разумеется, понимал, но — обряд и положение требовали использовать свой язык.

 — Не надо, — сказал он, улыбаясь, но требовательно отстраняясь от рук Валерия Туаева, — не надо разбираться в моих недугах, я тоже мог видеть чужие болезни, мог помогать людям, но мне уже никто ничем не поможет, я скоро уйду, и все мои болезни уйдут вместе со мной.

Опытный врач был просто обезоружен таким мужеством и таким мудрым спокойствием…

Он прожил ещё год и почти целое лето…

Власти республики Алтай успели выделить ему давно обещанную квартиру в Горно-Алтайске, так что все предсказанные им самим гонорары единственный неграмотный член Союза писателей СССР всё-таки получил".

На вопрос ЧТО ДАЁТ АЛТАЙ можно ответить просто и исчерпывающе. Алтай сам по себе есть Дар, а значит не в его свойствах, не в его природе — отнимать. Дарования, получаемые на прародине человечества настолько разнообразны и велики, что каждый может взять лишь столько, сколько в состоянии унести, главное, чтобы душа была готова для принятия сего таланта-дара.

ОТРЫВОК ИЗ ПОЭМЫ «ТОБУК», ОДНОЙ ИЗ ДЮЖИНЫ, ПОСВЯЩЁННЫХ АВТОРОМ ПРОСТРАНСТВУ БОЛЬШОГО АЛТАЯ — ОТ БАЙКАЛА ДО ЗАЙСАНА

I
Кто не ездил по Чуйскому тракту,
Тот обижен судьбой.
Как сестре или, может быть, брату,
Божьей твари любой
Я готов рассказать о дороге
По горам и долам,
Где века повторяют пороги
Строки эпиталам.

…В этот раз мы маршрут прочертили
Вплоть до плато Укок.
Ни себя, ни машин не щадили,
Все на юго-восток
Забирая, ползли по ухабам,
Руслам и валунам —
Где царят только «если б да кабы»,
Неподвластные нам.

Позади — золотые долины,
И Сема, и Урсул,
Позади кедрачи-исполины,
Победительный гул
Уч-Сумером рожденной Катуни.
Но назад не гляди!
Вон — курганы родов Шакья-Муни.
Весь Алтай позади.

Сколь картин промелькнуло за двое-
Трое суток пути.
Как играло твое ретивое,
Как просторно в груди
Отзывалась полетная воля!
А громады хребтов
Зацветали огнем алкоголя
Средь небесных холстов.

И все выше, как в песне, все выше
Возносила тропа,
Будто мы на сияющей крыше
Мирового Столпа
Мановеньем судьбы оказались…
Стерегущие суть,
С неба беркуты грозно спускались —
Нам в глаза заглянуть.

А ночами во тьме рокотали
Карагем и Аргут,
И сквозь сон надо мною витали
Вечно ждущие тут
Три гиганта, три духа, три стража,
Вопрошая с высот:
 — Чья нужда и какая пропажа
Гонит вас и ведет?

II
Нас ведут эти горы и степи,
Птичий гам и трава,
След кометы на мреющем небе
И природа родства
К опоясанным силой и светом
Временам и мирам.
Мы свои, мы пришли за ответом
К диво дивным горам.

Нас ведет колыбельная нота!..
Те дымы очагов
С десяти векового полета
Я озрить не готов.
Впечатленная в камень личина,
Солнца выгнутый мед,
Голубое куренье арчина
Нас манит и зовет.

Нас ведет до-Потопное знанье! —
И архаику слов,
И неведомых рун волхованье,
Словно рев сарлыков,
Дарит нам азиатская Муза.
Проникают под кров
Плач курая и космос комуса,
И камланье ветров.

Нас ведут ясноликие предки.
Их поля и стада
Не скудеют. Так живы на ветке
В райском саде всегда
И плоды, и цветы, и зачатки
Урожаев иных.
Честь потомков — не выпасть в остатки
Поколений больных.

Мы пришли не для славы и злата!
Бог в любви не избыл
Ледников светозарные латы,
Рек живительный пыл.
Сила та весела и несметна,
Как сияние сот…
Вновь великая жажда бессмертья
Нас по свету ведет.

www.сибирскиеогни.рф/content/tobuk